Битвы божьих коровок - Страница 54

Администрация направила деятеля игрового бизнеса прямиком к наследнице, но на этом все и закончилось. До сих пор неизвестно, имели ли место переговоры. Вот только спустя месяц деятель покончил с собой в Монте-Карло, куда приезжал за передовым опытом. В его номере нашли пять тысяч долларов, выигранных накануне в казино.

А на “Чертовой мельнице” появился сторож.

Феликс Олегович Спасский.

Обвиняемый сейчас в убийстве гражданки Алексеевой Елены Сергеевны. А сама Алексеева оказалась родной сестрой Татьяны Сергеевны Майской. И первой женой самого Андрея Ивановича Майского.

И — нынешней владелицей особняка.

Эти два потрясения обрушились на голову Забелина на следующий день после того, как тело было обнаружено. Так что Феликс Спасский был не так уж не прав, когда заявил, что на работу его нанимала жена Майского. Возможно, она просто забыла упомянуть, что является бывшей женой.

Личность же самой двадцатишестилетней Мицуко тоже оказалась достаточно колоритной. Следствию удалось установить, что она приехала в Петербург из Южно-Сахалинска, где до сих пор проживала вся ее семья. Спустя полгода в ЗАГСе Центрального района на Суворовском, 41, был зарегистрирован ее брак с Андреем Ивановичем Манским. А еще спустя три месяца в Питер приехала ее младшая сестра Татьяна.

То, что Манский переметнулся от старшей сестры к младшей, не вызвало у Забелина никакого удивления. Он хорошо помнил Мицуко (уж не территориальная ли близость ее малой родины к Японским островам вызвала к жизни столь странное прозвище?) как свидетельницу по делу о самоубийстве Кирилла Лангера. Забелин помнил и ее вызывающую помаду, и ее вызывающе острые скулы, и дурацкую присказку “o'key-dokey”, и надменную дерзость, с которой девчонка отпрашивалась в “дабл” в самый разгар дачи показаний. И вялую работу оперативников, которых она буквально парализовала одним своим появлением. Такие женщины были не способны ни на что другое, кроме как загаживать мужские мозги и лишать мужчин воли к жизни. Да, Мицуко играла мужчинами, но в то же время не была шлюхой.

Респектабельной гейшей, так будет правильно.

Хотя для гейши ей явно не хватало ума и образования. Зато в избытке присутствовали деспотизм и капризное вероломство. И жажда постоянной смены — и партнеров, и себя самой. Квартира Мицуко была забита массой тряпок, массой косметики, массой модных журналов, массой дорогих безделушек — из тех, что богатые мужчины дарят легкомысленным женщинам от избытка чувств.

Такого количества золотых украшений Забелин не видел ни в одном музее. Эксперты, осматривавшие скромную квартирку Елены Алексеевой, только руками разводили: кольца и броши старинной работы, пасхальные яйца с большим подозрением на авторство Фаберже; массивные цепи, украшенные такими же массивными камнями; колье, кулоны и даже одна диадема с бриллиантами. Все это великолепие было разбросано по квартире как ненужный, вздорный хлам, — даже к закончившимся тюбикам с губной помадой у Мицуко было больше почтения.

Даже к остаткам пудры.

Золото доставали отовсюду: из пепельниц, из тарелок для фруктов и хлебницы, из разбросанных по дому туфель, из мыльницы и даже из тарелки с недоеденным салатом. Странно, что женщина, имеющая в арсенале такие побрякушки, ходила в дешевых поделках из шайтанского агата, которые можно купить в любом уличном ларьке.

Впрочем, это легко увязывалось с взбалмошным характером Мицуко, так что и здесь Забелин не насторожился.

Насторожил его отпечаток большого пальца на бокале, стоявшем рядом с тарелкой. С тем самым недоеденным салатом, в креветочной плоти которого затерялся перстень с довольно внушительным изумрудом.

Отпечаток принадлежал явно не Мицуко. И это был единственный чужой отпечаток в квартире.

Да и стол, сервированный на двоих, с бутылкой дорогущего “Chateau Petrus” в центре явно не вписывался в окружающую обстановку.

И все потому, что Мицуко была кем угодно, но только не примерной домохозяйкой. В квартире царил такой бедлам, что приглашать сюда (без урона для репутации) можно было только членов профсоюза общества слепых. А предположение, что в квартире побывали воры, выглядело и вовсе нелепым в ярком, завораживающем свете нетронутых драгоценностей. И прочих вещичек, общая стоимость которых тянула на кругленькую сумму.

Из укоренившегося, окаменевшего беспорядка в квартире следовало только одно: Мицуко была восхитительной неряхой во всем, что не касалось ее внешности.

И второе — вряд ли здесь бывал кто-то еще: кроме злосчастного отпечатка на бокале, все (до единого!) отпечатки принадлежали Мицуко.

И все же он был, этот чужой отпечаток. И вступал в явное противоборство не только с квартирой, но и с образом жизни ее владелицы.

Мицуко была, безусловно, эксцентрична, но не до такой степени, чтобы устраивать образцово-показательный ужин среди вселенского хаоса. И пока Забелин размышлял над этим странным обстоятельством, оперативники принесли в зубах еще один трофей: несколько волос, подобранных на подушке в спальне. На первый взгляд эти светло-русые жесткие волоски Мицуко не принадлежали. И Забелин сильно надеялся, что они не будут принадлежать ей и на второй взгляд, после проведения экспертизы.

А затем…

Затем пришел черед главной улики.

Улики, найденной в ванной, на полке. Улики такой откровенной и такой глупой, что Забелин даже растерялся. Он в полной растерянности приобщил ее к нескольким другим уликам (менее откровенным и менее глупым). И постарался на некоторое время забыть о ней.

И сосредоточиться на самой Мицуко.