— В растение. Так и будешь всю жизнь рыться в перегное? Стоять раком и выкорчевывать сорняки?
— Зачем ты так? — Ей совсем не хотелось ссориться с Кирюшей.
— А ты зачем? Давай хорони себя дальше, А твой муженек споет “Сулико” на твоей могилке. Да еще лезгинку отчебучит.
— Как ты можешь так говорить? — испуганно зашептала она. — Заза — наш благодетель. Ты только вспомни, как он…
— Ага. До кровавых соплей благодетель. Получил бесплатную рабсилу… А ты знаешь, что ты была шестой?
— В каком смысле?
— Шестой, к кому он подбивал клинья. К кому сватался. И никто не согласился. Кроме тебя, идиотки!
. — Я сделала это ради нас… Мы бы пропали…
— Неужели в тебе нет гордости, Настька?
— Не хочу тебя слушать…
— Конечно, не хочешь, кто бы сомневался. Он ведь тебя даже к родному сыну не подпускает. Мрак какой-то. Средневековье…
— Это не твое дело. — Голос у Насти предательски Дрогнул.
— Ты еще скажи, что счастлива, сестренка.
И тогда она воспользовалась запрещенным приемом. Первый и последний раз.
— А ты сам? Ты сам?! Ешь его хлеб и его же оскорбляешь!
Кирюша побледнел и запустил в сестру кукурузным початком. Настя не успела даже увернуться.
— Зато ты работаешь за двоих… Он тебе хоть зарплату начисляет?
— Не твое дело.
— Вступай в профсоюз работников сельского хозяйства, дура! Может быть, хоть он тебя защитит!..
Настя сидела ни жива ни мертва. Больше всего она боялась, что в разгар семейного скандала появится Заза. И Кирилл наговорит ему целый воз оскорбительных слов. Но Заза, слава богу, не появился, да и пыл самого Кирюши пошел на убыль.
— Ну скажи мне, когда ты последний раз была на море? Ведь два шага до него…
— В каком смысле?
— В прямом. Пошла и выкупалась. Действительно, когда она последний раз была на море?
Закусив губу, Настя принялась соображать.
— В прошлом году, кажется… Нет, в позапрошлом…
— У тебя разжижение мозгов, сестренка. А это не лечится.
Еще через год, когда юношеские прыщи, терзавшие Кирилла, пошли на убыль, он стал просто невыносим. Иногда он поджидал Настю в теплице или в саду и принимался изводить ее непристойностями.
— Ну-ка, скажи братцу, ты хоть оргазм-то получаешь?
Подобные вопросы приводили Настю в полуобморочное состояние. И подобные слова тоже. Уж не море ли, засиженное курортниками, нашептывало их братцу?
— Или по старинке? Сунул, вынул и пошел?
— Как ты можешь?!
— Не-ет, я думаю, все по-другому… Он же грузин, волосатый самец… — Именно это обстоятельство почему-то выводило из себя Кирюшу, который до сих пор не решался брить даже подбородок.
— Он хевсур…
— Один черт! Пилит тебя полночи, а ты лежишь и думаешь совсем о другом пилильщике. Который портит твои яблони!
— Да нет, — по инерции поправляла Настя. — Яблони портят как раз плодожорки. И листовертки. А пилильщики опасны только для смородины.
— Дура ты дура!
Кирюша, как всегда и бывало, сползал в привычную плоскость “тупости сестры”. И это было лучше, чем разговоры о сексе. Это, во всяком случае, было понятно. И Настя успокаивалась. И даже пыталась умиротворить неистового брата.
— Если хочешь, Кирилл, мы можем сходить на море. В следующее воскресенье…
— Обещаешь?
— Обещаю…
Но на море они так и не сходили. В ближайшую к тому воскресенью пятницу случилось нашествие совки на капусту, а после нашествия Кирюша объявил, что поступает в музучилище и перебирается в общежитие.
Ровно полтора года он солировал в училищном хоре (за это время великодушный Заза успел отмазать его от армии, сунув взятку районному военкому), а потом вдруг объявился в доме с пустой спортивной сумкой и новостью года.
— Я уезжаю, — объявил он.
— Куда? В область? — спросила Настя. Областной центр был для нее центром вселенной. Недосягаемым центром.
— В гробу я видел область. Я уезжаю в Петербург. В Питер.
Это была не вселенная. Это было нечто за гранью понимания Насти. Где-то между Огненной Землей и Антарктидой. А от зимнего пальто, которое Заза хотел подарить ему на восемнадцатилетие, Кирюша отказался. Он всегда отказывался от подарков хевсурского зятя.
— А зачем ты едешь в Питер?
— Надоело все. Не могу здесь больше оставаться.
Он бросил в сумку яблоки и головку свежей брынзы. И поцеловал сестру.
— Я напишу. А это тебе.
Кирюша вытащил из-за пазухи плотный пакет, завернутый в бумагу.
— Что это?
— Потом посмотришь…
Последним, что увидела Настя, были спина брата и заросший легкими волосами затылок. Он шел по осеннему саду, беспечно надламывая веточки груш (недавно привитой “Вильяме летний”), прямо к калитке в заборе. Солнце светило так ярко, а спина брата казалась такой родной, что Настя заплакала. Так горько она не плакала с похорон матери.
Как только за Кириллом захлопнулась калитка, Настя развернула сверток. Что ж, подарок был вполне в стиле брата, махнувшего рукой на крестьянку-сестру: “Энциклопедия растений”.
А вечером разразился скандал.
Перед тем как уехать в неизвестность, Кирилл подложил Зазе последнюю свинью: вырыл кувшин мукузани, приготовленный специально для совершеннолетия Илико, и нагло распил его прямо в саду. Он покусился на самое святое — на традицию, и этого Заза не простил ни ему, ни Насте. Целую неделю Настя выслушивала проклятия в адрес брата: гаденыш, неблагодарная тварь, вор и приживала, шэни набичуар <Грузинское ругательство>!..
— Шэни дэда моутхан! — неожиданно ответила таким же ругательством Настя. — Не смей оскорблять моего брата!
Это был первый бунт за десять лет. Зазу как током ударило.